Прекрасный мир, где же ты - Салли Руни
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
10
В продолжение моего письма про незнакомца: Феликс примерно наших лет, ему двадцать девять. Если тебе интересно, переспала ли я с ним, то нет, но, мне кажется, ситуацию это не проясняет. Мы с ним сходили на неудачное свидание, про которое я тебе уже писала, и с тех пор больше ничего. Я догадываюсь, что на самом деле ты спрашиваешь не про собственно секс – был он или не был, но есть ли сексуальный подтекст в наших отношениях. По-моему, есть. Но я так думаю про любые отношения. Где бы найти стоящую теорию сексуальности – я бы почитала. Существующие теории в большинстве своем о гендере – а как же секс сам по себе? В смысле что он вообще такое? Для меня нормально при знакомстве с людьми думать о них в сексуальном смысле, при этом даже не фантазировать о том, как я занялась бы с ними сексом, даже не воображая, что я могу начать фантазировать. Получается, «сексуальность» подразумевает что-то «другое», не связанное непосредственно с сексом. И возможно, почти весь наш сексуальный опыт связан с этим «другим». Так что же это другое? Что же такое я чувствую к Феликсу – который, на минуточку, ни разу меня даже не коснулся, – почему предполагаю, что в наших отношениях есть секс?
Чем больше я думаю о сексуальности, тем она запутаннее и разнообразнее и тем беспомощнее кажутся наши способы говорить о ней. «Осознание» собственной сексуальности, видимо, предполагает выбор, нравятся тебе мужчины или женщины. Для меня понимание, что мне нравятся и мужчины, и женщины, – это лишь один процент «осознания», а может, и меньше. Я знаю, что бисексуальна, но это не моя идентичность – это не делает меня похожей на других бисексуальных людей. По-моему, почти все остальные вопросы о моей сексуальной идентичности гораздо сложнее, и я не вижу ни способа найти ответы на них, ни даже языка, на котором эти ответы могут быть сформулированы, если я вдруг на них наткнусь. Как нам определить, какой секс мы любим и почему? Или что секс значит для нас, и сколько его нужно в нашей жизни, и при каких обстоятельствах? Что мы можем узнать о себе через эти аспекты сексуальности? И где слова для всего этого? Мне кажется, мы постоянно топчемся вокруг да около, испытывая эти абсурдно сильные импульсы и желания, их мощь заставляет нас рушить собственные жизни, браки и карьеры, но никто на самом деле не пытается объяснить, что это за желания и откуда они. Наши способы думать и говорить о сексуальности ограничены в сравнении с опустошающей и изнуряющей силой самой сексуальности, с которой мы сталкиваемся в реальности. И вот, написав все это тебе, хочу спросить: не кажусь ли я тебе сумасшедшей? Может, твои сексуальные желания не так сокрушительны, как мои, – может, вообще никто так не ощущает, не знаю. Об этом почти не говорят.
Порой я представляю себе человеческие отношения как нечто податливое, вроде песка или воды, и будто мы придаем им форму, наполняя ими определенные сосуды. Например, отношения матери с дочерью помещаются в сосуд «мать и дитя», и приобретают его контуры, и ограничиваются им, к худу или к добру. Может, из каких-то несчастливых друзей получились бы довольные жизнью сестры, а из женатой пары – родители и дети, как знать. Но какими стали бы отношения, если не отливать их ни в какую заданную форму? Просто открыть воду и пусть льется. Подозреваю, что она не примет никакой формы, а потечет во все стороны. Немного похоже на то, как у нас с Феликсом. Нет очевидного сценария, как могут развиваться наши отношения. Вряд ли он назвал бы меня подругой, потому что друзья у него есть и отношения с ними совсем не такие. Он общается с ними гораздо теснее, и одновременно мы с ним в каком-то смысле гораздо ближе, потому что в наших отношениях нет никаких границ и условностей. У нас все по-другому – и не потому, что он какой-то уникальный или я, наши личные особенности и их комбинация тут вообще ни при чем, – но из-за самого метода взаимодействия, точнее говоря, из-за отсутствия метода. Может, в конце концов мы просто исчезнем из жизни друг друга, или все же станем друзьями, или еще кем-то. Но что бы ни случилось, это станет результатом эксперимента, который порой кажется крайне неудачным, а порой – единственным типом отношений, в которые стоит вступать.
Последнее не касается наших с тобой отношений, спешу добавить. Но насчет инстинкта красоты, я думаю, ты ошибаешься. Люди утратили его, когда рухнула Берлинская стена. Я не собираюсь опять спорить с тобой про Советский Союз, но когда он умер, умерла и история. Двадцатый век видится мне одним большим вопросом, и в итоге мы ответили неверно. Ведь мы же просто несчастные дети, которым не повезло родиться в конце истории? После этого ни у планеты, ни у нас не осталось шансов. Или это просто конец одной цивилизации, нашей, и со временем ее место займет другая. В таком случае мы стоим в последней освещенной комнате накануне тьмы и что-то свидетельствуем.
Предложу альтернативную гипотезу: инстинкт красоты жив – по крайней мере, в Риме. Разумеется, можно зайти в Музей Ватикана и увидеть Лаокоона, или в маленькую церквушку, где опускаешь монетку в щель и видишь Караваджо, а в галерее Боргезе даже есть «Прозерпина» Бернини – Феликс прирожденный сенсуалист и считает себя ее истинным фанатом. Но это не все: есть еще темные ароматные апельсиновые деревья, белые чашечки кофе, голубые послеполуденные часы и золотые вечера…
Я тебе говорила, что больше не могу читать современные романы? Видимо, это из-за того, что я знаю слишком много людей, которые их пишут. Я постоянно вижу их на фестивалях, они попивают красное вино и болтают, кто и где публикуется в Нью-Йорке. Сетуют на самые скучные вещи в мире – на недостаток рекламы, плохие рецензии или на тех, кто больше зарабатывает. Да какая разница? А потом они возвращаются домой и пишут душещипательные романчики
